Я в Лиссабоне. Не одна[сборник] - Александр Кудрявцев

Плывущий в полуденной дымке караван белокожих верблюдиц.

Он будет медленно отдаляться, оставляя глухую печаль и невысказанную муку…

Будто не было никогда этой дряни, исторгавшей гнусную ругань на чудесной смеси испанского, арабского и французского, — этой роскошной портовой шлюхи, надсмеявшейся над его мужским достоинством, над самым святым, мон дье!

— «Скажи, меня можно любить, скажи?» — мычит он по-французски, — играет с ее грудями, словно с котятами, а потом вновь берет… он берет ее, дьявол, наваливается жестким, сухим, как хворост, телом.

Задрав всклокоченную бороду, хохочет беззвучно, — седобородый гном в белой галабие и черных носках из вискозы, он исполняет танец любви, мужской танец, танец победителя, захватчика, самца.

Действие фильма разворачивается стремительно и сворачивается по сценарию, без лишних прений. Отклонений и вольностей быть не должно.

Застегнутый на все пуговицы, спускается мсье по ступенькам… Главное умение зимней женщины — исчезать так же незаметно, как появляться. — С зажатой в ладони 50-шекелевой купюрой сворачивает она за угол и взлетает на подножку проезжающего мимо такси.

Я в Лиссабоне. Не одна

А потом ты знаешь, что будет.

Мироздание съеживается до размеров твоей комнаты, это происходит быстро, слишком неожиданно, — возможно, некоторое время у тебя еще хватит сил для сопротивления, но все складывается. Совпадения радуют, пугают, озадачивают. Ты собираешь узор вновь и вновь, поражаясь устойчивости и повторяемости главной темы.

Мастер развернутых метафор и вершитель детских снов. Ты вновь взбираешься по склону, ты вновь оступаешься и летишь в ватную тишину.

Падение — это всего лишь полет. Вниз, вверх, снова вниз. Все дети летают во сне. Набирают высоту, от которой закладывает уши.

Все уже близко. Нарисованное море легко становится настоящим, а после — опять нарисованным. Вот они, эти главные цвета и оттенки. Как точна рука, как безукоризнен удар. Все гладко. Беззвучная пантомима там, за хрупкостью стекла и мощной кладкой бетона. Стеклопакеты не пропускают воздуха. Его подают где-то там, в порядке живой очереди, и в первую очередь тем, кому надо лететь. Младенцам, птицам, пассажирам авиарейсов.

Вспыхивают, гаснут электронные буквы.

Теперь ты понимаешь, из чего состоит узор? Все эти головокружительные зигзаги, бойкие восьмерки, мечтательные овалы и тесные сплетения? Этот вечный орнамент, созидающее самое себя эпическое полотно? Все эти дни и ночи, впадающие друг в друга с неистовством одержимых, монотонно стекающие в Лету, сотворяющие новые дни и ночи, новые миры.

Из одного слова, вырастающего, нарастающего, вырванного из школьного учебника по географии.

Распластанное на обеденном столе, набранное обычным шрифтом, отпечатанное сотни тысячи раз, оно оживает. Ангиной, хватающей вспухшие железки, — раскаленной, слепящей, посреди сонного царства разбросанных одеял.

Оно так прекрасно, это слово, что некоторое время ты повторяешь его, разглаживая смятую страницу, вдыхая свинцовую пыль, наугад отыскивая в ворохе других, не имеющих отношения к главному.

Однажды ты прочтешь его, не раскрывая глаз. Так лучше, гораздо лучше. Там, за плотным укрытием век и ресниц, оно оживает. Приобретает цвет, размер, перспективу. Вот эта линия — море, а эта — горы.

Однажды я там жил. Давно, очень давно, я был счастливым. У меня было все, что нужно для счастья. Дом, море, танцующие люди на берегу.

Знаешь, если все делать правильно…

Чтобы попасть туда, в детский сон, придется стать взрослым.

Потребуется немного мужества, чтобы произнести то, чего ты по-настоящему хочешь.

Картину с одним-единственным словом, вспыхивающим, вырастающим из сонного дыхания, удивленноокруглого, детского, смешного.

Черные пальмы на фоне синего-синего неба. Тонконогий жираф, улетающий в жаркие страны. Туда, подальше от стеклопакетов, холодных ночей, вечных сумерек.

По дорожке, выложенной потерянными варежками и разноцветными снами.

Тающими по мере приближения к цели.

Мария Рыбакова

Сима Волкова

Черный от вулканической пыли песок и рельсы несуществующего трамвая, променад вдоль моря с балюстрадой из белого гипса, где через каждые пять метров попадаются пары: женщина сидит, и парень стоит перед ней, или, наоборот, парень сидит на балюстраде, а женщина стоит рядом. Они прижимаются друг к другу, разговаривают, держатся за руки. Целуясь, парень украдкой успевает смерить взглядом идущую мимо девушку — а девушку зовут Сима Волкова, она шагает по набережной и смотрит на мужчин в облегающих брюках с красными и зелеными поясами, те идут в обнимку с женщинами, у которых волосы завиты, а глаза подведены. И даже четырнадцатилетний на вид мальчик ласково, как умелый любовник, берет девочку за подбородок и целует у моря.

Утром на пляже два подростка сидели на перевернутой лодке, вытащенной на песок. Один был худ и черноволос, он высокомерно кривил губы и небрежно обнимал другого за плечи. На его узком загорелом запястье поблескивали часы. А друг его, губошлеп с круглыми глазами, смотрел на море и на Симу Волкову, и тело его было еще по-детски пухлым, хотя в плечах он уже раздался, и на предплечьях видны были мускулы. Позже она их видела за стойкой пляжного кафе, где те сидели, свесив босые ноги с высоких стульев, и пили черный кофе из пластмассовых чашек.

Теперь круглое красное солнце садилось за гору, освещая белый корабль, ржавеющий в порту, и домики среди зелени на отрогах горы. Вот уже и фонари начинали зажигаться на набережной, и счастье других было почти невыносимо, но от него нельзя было оторваться.

Вчера на станции железной дороги молодой таксист крикнул «привет!» Симе Волковой, когда та сидела на скамейке. Она ответила, и он вышел, прислонился к автомобилю, скрестив руки на груди, а его бедра оказались прямо напротив бедер Симы Волковой, но она старалась смотреть не туда, а на золотую цепочку на загорелой шее и на его полные губы. И когда уже надо было бежать на электричку, она сунула ему в широкую ладонь записку с номером телефона гостиницы. Он обрадовался и попросил «поцелуйчик», но она замахала руками и побежала на поезд, чтобы успеть на экскурсию по местным развалинам. В поезде было жарко, а на развалинах к ней привязался лишайный котенок, которого пришлось отгонять, громко хлопая в ладоши. Пока она ждала обратного поезда, ей страшно напекло голову, и сейчас, вечером, когда жара спала, голова все еще болела.

В темноте Сима Волкова шла по длинному причалу, продвигаясь все дальше в море, смотрела на отражение луны в колеблющейся воде и на черные валуны, косой уходящие в море. На самом крайнем валуне две темные фигуры двигались в такт, и Сима не сразу поняла, что происходит, но, сообразив, уже не могла оторвать взгляд от их ритмичных движений, которые все убыстрялись, а потом мужской силуэт сел, чтобы надеть рубашку, а женская рука протянулась к нему и обессиленно упала.

Когда Сима Волкова вернулась в гостиницу, она долго не могла уснуть, потому что подушка нагревалась под головой, — она переворачивала ее, но это не помогало: и подушка, и одеяло были слишком горячи от ее тела. Воспоминания текли рекой… Четыре года назад она познакомилась с учителем из этого города, когда он ездил в Москву на курсы повышения квалификации, они виделись всего один раз, но обменялись телефонами. Вскоре он позвонил ей по междугородке и спросил:

— Что на тебе надето?

А она рассмеялась, потому что ее никто никогда об этом не спрашивал, и ответила:

— Халат и тапочки!

— А нижнего белья ты не носишь?

— Нет, — соврала она. — Ни трусиков, ни лифчика.

Он попросил ее расстегнуть верхнюю пуговицу на халате и представить, что его губы прикасаются к ее ключице.

И когда Сима шла на работу на следующий день, у нее уже был тайный возлюбленный по телефону, она вспоминала его, когда говорила: «Дети, откройте учебник на странице восемьдесят», — и когда пугалась смешка в классе, думая, что это смеются над ней, а когда шептались коллеги, она перебирала в уме события дня (не опоздала ли, не сказала ли что-то не то при них, чего нельзя было говорить?). Она по-прежнему боялась и плакала, но все же у нее был тайный возлюбленный, о котором можно было мечтать в любое время дня и ночи. Она дожидалась его звонка и снимала трубку, не веря, что это происходит с ней, а не в кино, и говорила ему: «Когда я слышу твой голос, сердце прыгает в груди, как кенгуру в Австралии».

Она мечтала, что когда-нибудь купит билет и приедет в его город, и спрашивала его, когда ей стоит приехать, но он лишь отшучивался и смеялся. Но в один прекрасный день она купила билет и приехала сама, позвонив ему уже с вокзала по прибытии. Она дожидалась его на деревянной скамье, обшитой искусственной кожей, где кто-то перочинным ножом вырезал свастику, а когда учитель пришел и сел рядом с ней, стала трогать его лицо, целовать руку, чтобы удостовериться, что он — рядом, и, слабея от невозможности происходящего, прошептала: «Пошли к тебе!»